Говорить по-человечески. Как Дагестан выходит из кризиса диалога

Люди в Махачкале стали чаще извиняться. Попросить двух парней на улице не материться рядом с ребёнком больше не смертельный трюк. «Ассаламу алейкум, брат, мой ребёнок вас слышит» — и вместо угрозы в ответ: «Извините». Это кажется мелочью, но пятнадцать лет назад так рисковали бы сделать единицы. Тогда за «не тот взгляд» можно было получить в челюсть, а прощение в публичном пространстве воспринималось как слабость.

Сегодня даже уличная этика стала чуть более бережной. Горожане жалуются на свалки не только в сторис. Подростки заводят блоги и обсуждают, почему тезис «старшие всегда правы» — не всегда работает. Общество, которое ещё недавно казалось неспособным разговаривать без крика, будто пробует другой тон.

Это сдвиг в культуре, политике, повседневности. Диалог и раньше не был самой сильной стороной Дагестана: слишком разнородный, слишком напряжённый, слишком уставший от недосказанности. Сегодня в республике новый этап. Горожане пробуют не только спорить, но и договариваться. Откуда берётся это желание говорить? Кто учится слушать? И почему это важно именно сейчас?

Вопрос «а кто ты по нации?» мог звучать ещё до аргументов. В интернете пылающие комментарии, в офлайне пассивная агрессия. Долгие годы в Дагестане диалог, как культурная практика, был скорее исключением, чем нормой. Его подменяли демонстрацией силы, авторитарным монологом или коллективной истерикой.

Что такое кризис диалога? Это когда даже простая просьба не материться, дать обратную связь, не парковаться у чьего-то двора воспринимается как атака. Как говорил журналист Марат Лугуев, в республике «все хотят найти общий язык, но никак не могут. У нас есть запрос на сплочённость, но нет навыка договариваться».

Этот кризис проявлялся по-разному:

— в соцсетях, где слухи и обвинения быстро набирали тысячи просмотров и лайков;
— в городских пабликах, где женщину могли «отменить» за фото в купальнике;
— в быту, где мужчины ссорились и сразу звали родственников «разобраться»;
— в институциях, где вместо обращения в администрацию люди выкладывали сторис, потому что не верили, что иначе их услышат.

Корень в исторической усталости от монолога сверху. В советское время — директивы, после — насильственная модернизация, теневая власть, и постоянная неопределённость. Народ привык решать вопросы не через систему, а «по понятиям» или через знакомых. Об этом же говорил социолог Расул Абдулхаликов: «Население, в принципе, привыкло существовать без государства». Недоверие к инстанциям, подкреплённое реальными примерами, от проваленных реформ до обнулённых судебных решений, лишь усилило это отторжение.

Сюда же добавляется перегретый религиозный и гендерный дискурс: исламский консерватизм, советские установки, патриархальный контроль, культ мужественности — всё это мешает услышать друг друга. В Дагестане до сих пор есть установка: «женщина должна знать своё место», «молодой не должен перебивать старшего», «другой — опасен». Общество долго жило в парадигме: не убедить, а победить.

Но, пожалуй, главную роль сыграл интернет — как усилитель напряжения. Когда в регион пришёл Instagram*, паблики и телеграм-каналы, у каждого появилась трибуна, но не появилось навыков ответственности за сказанное. Вместо института диалога возник институт доноса — только публичного. Прямой контакт заменили слухами и постами. Диалог не случался, случалась травля.

«Мы все, по большей части, находимся в напряжении. Людям кажется, что их границы нарушают, что их проверяют на прочность. А выросший в агрессивной среде парень из окраины Буйнакска понесёт это дальше, в комментарии, в спор, в жизнь», — говорит Лугуев. Агрессия становится рефлексом, попыткой защититься, даже если никто не нападает.

И всё же, как покажет следующая глава, даже самые устойчивые модели поведения не вечны. Что-то начало меняться.

В Дагестан интернет пришёл не как площадка для общения, а как политический мегафон и моральный громкоговоритель. Почти сразу соцсети превратились в инструмент публичного давления. Здесь выносили приговоры, обвиняли в «безнравственности», травили, обсуждали, но редко слушали. Диалога не случилось. Вместо него появилась эмоциональная арена, где все говорили, но не друг с другом.

Женщина в спортивных шортах, идущая по Махачкале, становилась инфоповодом для коллективного морализаторства. Комментарии в духе «где её братья?» набирали сотни лайков. Как будто речь шла не о человеке, а об угрозе общественному порядку.

Одновременно в соцсетях инструментализировали религию — создавая образ «единственно верного» поведения и обвиняя всех, кто выходил за эти рамки. Всё это происходило без механизмов обратной связи: комментарий работал как приговор, а лайк как аплодисменты на суде. Репутационные «расправы» стали новой нормой.

Но за последние годы — новый этап. Интернет в Дагестане начал институционализироваться.

Когда-то Махачкалу называли городом-котлом — всё бурлит, но никто не перемешивается. Люди разных национальностей, религиозных течений, поколений, привычек и мировоззрений вынужденно сосуществовали в пространстве, где сначала строили дома, а потом отношения. Урбанизация была быстрой, а коммуникация отложенной.

Конфликт поколений и норм нарастал. Молодёжь из новых микрорайонов жила в Instagram*, старшие в логике семейного совета. Город был пространством транзита, но не принадлежности. Это усиливало ощущение, что разговаривать не с кем и незачем.

Но именно отсюда начались перемены. Городская ткань стала самоформироваться. Там, где институций не было, люди стали действовать сами. В центре Махачкалы появился проект «Город наш» — неформальное городское объединение, которое помогает решать бытовые, юридические и инфраструктурные проблемы.

Расул Абдулхаликов называет это явление «вернакулярной урбанистикой» — когда городские идентичности формируются не через генплан, а через быт, соседство и общее раздражение. «Микрорайоны — это как бы новые тухумы. Но на их основе, парадоксально, появляется доверие: не потому что вы родственники, а потому что вы живёте в одной реальности», — говорит он.

Этот поворот от этнической к привязанной локальности важен. Он создаёт почву для диалога не «по великому поводу», а по мелочам: вывоз мусора, парковка у подъезда, плохая вода. А именно такие «низовые» поводы и учат нас говорить.

Махачкала остаётся городом с больными точками — транспорт, плотность, застройка. Но в ней появилось новое дыхание: люди пробуют не только жить рядом, но и говорить вместе. Иногда с ошибками, иногда со злобой, но всё чаще с результатом.

Всё, что происходило с Дагестаном в 2000-х и начале 2010-х, больше всего напоминает подростковый возраст: резкие скачки роста, крик вместо слов, непринятые границы, постоянное «против». Общество металось между крайностями — от исламского ригоризма до показной светскости, от коллективного молчания до виртуального крика. Никто не знал, где нормы, но все хотели наводить порядок — каждый по-своему.

Противостояние «светских» и «религиозных», «старших» и «молодых», «сельских» и «городских» было не просто темой, оно стало стилем. Молодые женщины пробовали говорить от себя и сталкивались с обвинениями в предательстве. Мужчины держались за старый кодекс и не понимали, почему их этика вызывает раздражение. Уважение подменялось подчинением.

Но с годами что-то начало сдвигаться. Не драматично, не по щелчку — медленно, местами незаметно, но необратимо.

Сегодня, например, публичное извинение стало социально приемлемым. Если раньше спор решался через драку и «звонок старшему», то теперь всё чаще через сторис с фразой «я был неправ, прошу прощения». Формально это выглядит как компромисс с культурой отмены. Но по сути — это признание, что другие люди существуют и что ты им должен хотя бы объясниться. Снижение уличного насилия подтверждается и статистикой: в 2024 году МВД вновь зафиксировало одни из самых низких показателей преступности в России именно на Северном Кавказе.

Дагестан по-прежнему эмоционален, резок, противоречив. Но если раньше это была неуправляемая гормональная буря, то теперь — скорее поиск собственного языка. Медленно, с откатами, но взросление всё-таки идёт. И, как в любом взрослении, всё начинается с одного: попытки не просто высказаться, а быть понятым.

Если в прошлом в Дагестане любая попытка что-то «решить по закону» вызывала ухмылку, то сегодня знание правовых механизмов становится новой формой силы. Люди начинают разбираться, куда писать, что требовать, как разговаривать с властью и с этого начинается инструментальный диалог.

Этот переход от эмоционального к процедурному — важнейший шаг. Общество, уставшее от «решал», начинает верить в формализованный контакт. И одновременно в себя.

На другом полюсе происходят изменения тише — но не менее значимые. Кофейни и коворкинги становятся новыми площадками разговора. Именно здесь появляется то, что раньше было невозможно: безопасное высказывание. Девушки обсуждают, почему им не хочется выходить замуж. Парни — как вести себя с младшими. Здесь не формируют дискурс, но формируют доверие.

«Город — это люди, которые могут спорить, не переходя на личности», — говорил Марат Лугуев. И в этих малых пространствах это становится возможным.

Ещё один важный ресурс — локальный патриотизм. Новая волна дагестанской идентичности растёт не на героизме и пафосе, а на быте: ремесле, музыке, визуальном коде. Молодые дизайнеры интегрируют национальные орнаменты в уличную одежду. Бренды пишутся на лакском или даргинском. Всё это создаёт среду, в которой диалог возможен, потому что есть общее, что хочется сохранить.

Этот патриотизм не против «других», а за «своё» — и в этом отличие от предыдущих волн самоидентификации. Речь не о границах, а о привязанности. А там, где есть привязанность — возможна и договорённость.

«Иногда людям просто нужно, чтобы их не перебивали», — говорит Марат Лугуев. «Не обязательно соглашаться — достаточно не унижать». Эта мысль кажется простой, но для Дагестана она долгое время была недоступной. Споры здесь традиционно были жёсткими, позиции полярными, а услышать другого значило уступить. Теперь это меняется.

Диалог в регионе перестаёт быть угрозой и становится инструментом — медленным, несовершенным, не всегда безопасным, но рабочим. Можно открыто говорить о проблемах и находить поддержку, а не только отторжение. Можно спорить о религии и воспитании — и остаться в разговоре, не потеряв лицо.

«Мы начали привыкать к мысли, что у другого человека может быть другой опыт», — отмечает Расул Абдулхаликов. Это новая норма, которая формируется снизу: в чатах, кофейнях, юридических консультациях, подкастах, в репостах.
Нельзя сказать, что общество резко стало зрелым. Нет. Оно всё ещё нащупывает язык, часто срывается, впадает в старые сценарии. Но теперь есть возможность отыграть назад, переформулировать, попробовать ещё раз. И это уже не мало.

Диалог в Дагестане сегодня — это не конец конфликта, а способ его не доводить до точки невозврата. В этом нет пафоса — есть бытовая взрослая работа, которую делают обычные люди. И если раньше регион жил в логике эмоционального маятника, то теперь у него появляется внутренний ритм. Подростковый кризис ещё не пройден — но конец его уже точно виден.

*Организация, запрещенная на территории РФ