Ибрагим Ихлазов: почему честность важнее признания

Ибрагим сидит перед камерой спокойно, без позы. Комната: белые стены, несколько холстов, рабочие инструменты. Ничего лишнего. Такой же прямой его подход к искусству.

Он один из художников, которые сегодня меняют разговор о Дагестане не через привычные символы, а через состояние. Страх, свобода, напряжение, смех — то, что обычно остаётся внутри. Его работы фиксируют этот переход: от роли «представителя культуры» к честному личному высказыванию.

— Когда ты впервые почувствовал, что краска — это способ говорить?

— На четвёртом курсе Академии. На третьем я уже делал что-то вне заданий, появилась идея с затылком. Нарисовал один, второй и почувствовал переключение. Как будто взгляд стал другим. Это был двадцатый–двадцать первый год. До этого я просто рисовал: учебные портреты, натюрморты. Потом увидел, что изображение удерживает эмоцию, а не сюжет. С этого всё началось.

— Бывает, что ты вкладываешь в работу больше, чем зритель готов увидеть?

— Довольно часто. Всё зависит от образованности и вовлечённости человека. Ты вкладываешь в работу тяжёлое чувство, а кто-то реагирует: «А, грудь». Такое было с «Сорванным цветком», «Орнаментом», «Украшениями». Некоторые даже угрожали после этих работ. Пояснять в таких случаях бессмысленно. Если первая реакция поверхностная — дальше диалога не будет.

— Какие темы ты откладываешь «на потом»?

— Те, где я сам пока сомневаюсь. Они честные, резкие, но требуют смелости. Например, кризис традиционных представлений о культуре и обществе. Это чувствительная зона, её могут резко воспринять. Но сама напряжённость темы становится частью выразительности. В этом есть энергия. Но всё равно страшно: я же человек. Поэтому пока думаю, когда к ней подступиться.

— Есть работа, где ты подошёл к пределу дозволенного?

— Да. Картина с двумя силуэтами-мишенями. На одной одиннадцать «выстрелов», на другой восемь. Это отсылка к истории с братьями Гасангусейновыми — официальной и признанной. Я долго сомневался, делать её или нет. Понимал, что тема чувствительная, что могут докопаться. Но молчание давит сильнее. Я решил, что обязан её сделать, и если что, смогу объяснить свою позицию.

— В ранних работах было больше иронии. Сейчас — меньше. Почему?

— Это пауза перед новым этапом. Идей много, но не все провокационные. И ещё: многое, что в Дагестане выглядит провокацией, снаружи читается как обычная картинка. Контекст сильно меняет громкость работы.

— Провокация остаётся инструментом?

— Иногда — да. Когда у художника мало ресурсов, самовыражение становится жёстче, это помогает быть услышанным. Но важно отличать смысл от шума. У меня были периоды, когда шум становился громче идеи. Тогда я сделал шаг назад. Хочу, чтобы в работах видели мысль и форму, а не только жест.

— В твоих провокационных сериях часто ищут смысл, которого ты не вкладывал?

— Да. Например, серия «Cargo cult». Там девушки с закрытыми носами и синяками. Многие решили, что это про домашнее насилие. На самом деле я говорил о другом — о массовой культуре пластических операций в республике. Но зритель всегда приносит свой опыт. И иногда этот опыт громче исходной идеи.

— Пробовал использовать соцсети как часть высказывания?

— Пробовал. Мне говорили: нужно вести аккаунт, снимать ролики, быть на виду. Но это не моё. В какой-то момент всё начинает выглядеть искусственно. Поэтому стратегии нет. Возможно, это минус для продаж, но честность важнее.

— Сегодня сложнее стать «культовой фигурой», чем раньше?

— Конечно, люди постоянно борются за внимание. Медийных фигур стало больше, художников и музыкантов — тоже. И стать настоящим фанатом кого-то сложнее: внимание распыляется. Двадцать–тридцать лет назад были культовые группы, культовые художники. Сейчас таких почти нет. Может, я ошибаюсь, но ощущение такое.

— Почему? Интернет разрушил уникальность?

— Наверное, да. Интернет дал слишком лёгкий доступ к публичности. Он открыл дорогу многим талантам — и одновременно огромному количеству случайных авторов. Теперь громче слышен не тот, кто глубже, а тот, кто активнее кричит.

Раньше, чтобы посмотреть фильм, нужно было постараться — пойти в кинотеатр, взять кассету. Это требовало усилия, и ты вкладывался в просмотр. Сейчас находишь фильм за минуту и смотришь поверхностнее: меньше концентрации, меньше вовлечённости. Когда всё даётся легко, внимание становится коротким. Иногда думаю: в каком-то смысле жить в России полезно для искусства. Трудности создают почву для напряжения, контрастов, бэкграунда.

— Ты правда думаешь, что без страдания не бывает большого искусства?

— Не совсем. Часто большие художественные всплески происходят там, где есть экономическое спокойствие — как у голландских мастеров или в американском искусстве. Но бывают и обратные случаи: например, иранское кино, появляющееся вопреки обстоятельствам. Я не романтизирую страдание, хочу нормально жить. Но иногда сомневаюсь: что именно рождает глубину — комфорт или давление?

— Что Махачкала оставляет в твоих работах?

— Скорее состояние. Город живой, в движении. Сейчас здесь есть ощущение роста. Мне комфортно в этом темпе — он человеческий: масштаб, люди, ритм.

— А как город влияет на твоё мышление?

— Делает смелее. Здесь много смешения — характеров, идей, темпераментов. Это даёт свободу и пространство для эксперимента. Иногда — даже немного наивности, но она тоже часть процесса. И есть влияние местных мыслителей. Мне близка фраза Имама Шамиля: «Тот, кто думает о последствиях, не герой». Она про ответственность.

— Что миру интересно в Дагестане?

— Отличие от привычного опыта. Миру интересны только бойцы UFC и Хазбулла. Всё.
Можно ли считать это экзотизацией? Да, но это просто нехватка знания. Когда люди приезжают и видят повседневность, живое общение, открытость — восприятие меняется. У каждого региона свой характер. Здесь — много темпов, много людей, много взглядов. Поэтому свобода в самовыражении чувствуется ярче. И есть своё чувство абсурдности — в юморе, в разговорах, в бытовых сценах. Это часть ритма, не попытка казаться «особенным».
Если смотреть в целом, Дагестан действительно отличается. Даже от ближайших регионов. Здесь много разных характеров, привычек, темпов — и именно это создаёт ощущение свободы. Личной свободы, свободы выражения, иногда даже резкости.
Это не всегда просто. Где-то не хватает системности, где-то — образования, но всё это поправимо. Главное, что здесь есть внутренний простор. И хочется, чтобы он сохранился.
Есть и другое чувство — абсурд, который здесь понимают без слов. Он в юморе, в разговорах, в бытовых ситуациях. Вещи, которые не должны держаться вместе, как-то держатся. Это особая энергия региона.
И строгая система здесь и правда невозможна: слишком много народов и точек зрения. Меньше жёстких рамок — больше движения и конкуренции. А значит, и больше свободы. И я надеюсь, что так и останется.

— Есть ли работа, которую не можешь начать?

— Есть. Например, композиция, где девушка вписана в арабскую вязь. В ней нет ничего оскорбительного, но её легко понять неправильно. И часто люди не разбираются в смыслах, а реагируют на форму. Из-за этого я пока откладываю эту работу. Но сама идея мне важна. Поэтому жду правильного состояния, чтобы взяться за неё. Мне важно говорить о внимании к культурным кодам, но такие темы нужно поднимать аккуратно — чтобы не упростить их.

— Какую тему ты хочешь поднять в этой картине?

— Тему поверхностного отношения к религиозным символам. Когда берут форму, не понимая содержания. Это проблема не только у нас: во многих культурах символы легко превращаются в декор.

Бывают случаи, когда люди привозят красивую арабскую вязь и уверены, что это молитва, а это реклама или чья-то подпись. Мы часто опираемся на знаки, в которых не разбираемся, но при этом судим других за «ошибки».

Мне важно говорить о внимательности. О том, что символы требуют понимания, а не автоматического повторения. Невежество в этой сфере действительно может быть опасным. И именно из-за этой темы я пока осторожен с работой. Но знаю, что однажды её всё-таки сделаю.

— Что ты делаешь, когда процесс не идёт?

— Пробую по-разному. Иногда через усилие. Иногда откладываю. Могу закрыть слой и начать заново. Раньше такие моменты сильно выбивали, казалось, что работа провалилась. Сейчас понимаю: не каждая вещь обязана получиться. Если не складывается в одном подходе, пробую в другом. Это нормальная часть процесса.

— Что чувствуешь, когда работа готова?

По-разному. Иногда сложно вернуться в обычное состояние: кажется, что что-то не получилось, начинаешь искать недочёты. Иногда наоборот — чувствуешь спокойную радость. Недавно сделал несколько маленьких акварельных пейзажей и поймал простое удовольствие, когда разложил их на столе.

Бывает и опустошение. После большой работы два дня ничего не хочется делать. Выложил — и даже не смотришь, чтобы не начать переделывать. Такое ощущение незавершённости почти всегда остаётся.

Иногда я отворачивал картины — не мог сразу на них смотреть. А через время возвращался и видел в них красоту. Это как когда человек долго готовит, вкладывает силы, а потом сам не ест: слишком устал от процесса.

— Если представить тебя через десять лет — что хочешь сохранить?

— Спокойствие и непосредственность. Не хочу потерять контакт с собой из-за внимания или статуса. И — голод на идеи. Их много, и часть до сих пор не реализована.

В работах Ибрагима заметно важное изменение: он не описывает среду снаружи, а пытается понять её изнутри. Его интерес — в переживании, а не в декоративном символе.

Это показывает сдвиг чувствительности: привычные формы больше не гарантируют смысла. Всё чаще зритель ищет честность, ясность, личную оптику автора. Ибрагим работает именно там — на стыке внутреннего состояния и контекста, в котором живёт.

Он осторожно обращается с темами, которые могут быть восприняты по-разному. В этом — уважение к среде. Его работы показывают, что культурный код региона сегодня не фиксированная схема, а пространство для разговора и поиска. Он фиксирует изменения в том, как люди думают и чувствуют.

Его искусство помогает увидеть: появляется поколение художников, которые говорят своим языком и не оглядываются на ожидания. Это не смена эпохи, а постепенное взросление среды — больше внимания к чувствам, больше готовности к диалогу, больше уважения к нюансам.

Ибрагим — один из тех, кто работает в этой зоне. Он движется вместе с культурой, наблюдая за её изменениями и переводя их в форму. Его работы — честное свидетельство о сегодняшнем Дагестане: живом, сложном, внимательном к себе.