«Глина помнит всё»: интервью с Умукусум Хачилаевой

Когда в Москве сгорела её мастерская, Умукусум не бросилась спасать инструменты и заготовки. Просто сказала: «Ну ладно, что я могу поделать?»

Переезд в Махачкалу — город, куда она годами возвращалась как к источнику сил, — не стал побегом. Скорее, перезагрузкой. Теперь здесь стоит её мастерская: пространство, в котором она учится ремеслу заново — вместе с собой, своим характером и терпением.
Мы поговорили с Умукусум о том, почему художнику опасно быть довольным, как пахнет тишина в мастерской, что вспоминает глина и зачем строить новую мастерскую.

Формально она и правда уезжала — учёба, работа, смена городов. Но эмоционально — нет.

— Каждый месяц, а иногда и два раза в месяц, я приезжала в Махачкалу. Здесь семья, бабушка, дедушка. Это мой воздух. Я не могу уехать надолго — и не хочу.

После пожара в московской мастерской на Электрозаводе она решила «передохнуть» в родном городе — и эта передышка незаметно превратилась в долгий рабочий период, а потом и в собственную мастерскую.

— Когда я приехала, появилось ощущение, что меня здесь ждали. В Москве я сменила шесть мастерских, и каждая будто пыталась меня выпнуть. Здесь — наоборот.

Несколько московских лет были для неё временем роста — не обязательно творческого, но человеческого, профессионального. Среда, в которой невозможно остаться прежней.

— Коворкинги, художники, общение — этим Москва очень манила. Приезжаешь и оказываешься внутри жизни, которая всё время что-то в тебе растит.

Махачкала — другая динамика. Здесь нет бесконечной сети студий, где легко зависнуть «на час и на три». Художники есть, их всё больше, но каждый живёт как остров.

— Мне не хватает живой среды. Но здесь у меня есть то, чего не было никогда: своё пространство. Закрыла дверь — и тишина другая. Она только моя.

До глины была мода — строгая, структурная, требовательная. Лекала, борты пиджаков, идеальные строчки. Мир, где правильность важнее интуиции.

— В моде мне было тяжело. Слишком много “как надо”. Я видела, как другие кайфуют за машинкой, а сама сидела как каторжница. Мне нравилось только то, что придумывала сама — а это не по правилам.

Керамика оказалась полной противоположностью: материал, который терпит поиски. Процесс, которому можно не соответствовать. Работа, в которой никто не стоит над душой.
Первый корсет из глины стал моментом, когда всё сложилось.

— Я достала его из печи и сказала: “Получилось”. Без учителя, без правил. Мои руки просто поняли материал.

Утро в мастерской у Умукусум — это маленький, тщательно выверенный ритуал.
Она приходит, включает свет, ставит чайник, наливает кофе. Делает короткое, почти незаметное движение — «потанцуем», как она сама шутит. Это будто кнопка запуска: тело переключается в рабочий режим. А потом — сразу к делу.

— Главное — не садиться на мягкое. У меня есть диваны, но они для красоты. Сядешь — день пропал. Мне важно ощущение, что я поработала. Что день удался.

Она смеётся, но за этим смехом — абсолютная дисциплина.
Ума знает про себя главное: стоит дать себе пять минут расслабиться — и мозг тут же уходит в размышления, а не в действие. А керамика не любит «разогретых» и «лежащих»: она любит включённых.

Работа для неё — это состояние, в которое нужно входить быстро, пока внутренняя энергия свежая. И диваны — слишком опасная ловушка.

При этом Ума честно признаёт: она человек результата, а не процесса.
Даже если в процессе много удовольствия, даже если глина ведёт себя интересно, финальная точка для неё всё равно важнее.

Главный источник вдохновения Умы — она сама.

— Это звучит нарциссично, но все художники немного нарциссы. Мои работы — это мои ежедневники. Моя память. Мои реакции на жизнь.

В её керамике живёт не только личная история, но и география. Она вспоминает, как в детстве могла часами наблюдать за мужчинами, сидящими на скамейке на годекане — сельской площади, где жизнь течёт неторопливо, но очень выразительно.

— Они сидели там каждый день — разные дядечки, в комбойских шляпах, в странных рубашках, с сигаретами… Настоящие персонажи. И когда я леплю своих человечков, я понимаю, что это они. Те самые фигурки с годекана, которыми мне было интересно любоваться.

Эти «человечки» стали одной из самых узнаваемых линий её работ — тихие, сидящие, в собственных позах и характерах.

— Я не придумывала их специально. Они просто вернулись — через руки, через глину. Мой мозг, наверное, сохранил эти сцены настолько ярко, что спустя годы они сами слепились.

Керамика стала для неё способом удержать то, что иначе растворилось бы.

— Я, наверное, очень ностальгирующий человек. У нас дома дедушка всегда резал яблоко с орехами: ешь, мол, мозг лучше будет работать. Я боюсь потерять эти детали — запахи, сцены, интонации, людей. И глина помогает мне всё это сохранить.

Когда речь заходит об успехе, Ума реагирует почти с лёгким смущением — будто это слово относится к кому-то другому, но точно не к ней. Она подбирает формулировку аккуратно, без пафоса, как будто проверяет её на честность.

— Для меня успех — не деньги и не подписчики. Успех — это когда я буду довольна своими изделиями.

Но тут же добавляет:

— Но когда художник доволен, он перестаёт быть художником. Это как линия горизонта — к ней нельзя дойти. Пока есть зачем бежать — я бегу.

Умукусум говорит о будущем так же, как работает с глиной: бережно, внимательно к фактуре и честно к себе. Её мечта — не просто мастерская, а место, где идеи не прячут, а растят. Не помещение — среда.

Она хочет создать хаб, в котором люди работают рядом, ловят взгляды, делятся опытом и не боятся, что у них «украдут» идею. Для неё это не теория — она видела это на мастер-классах, где десять человек делают одну тарелку, и каждый раз получаются десять разных.
Так рождается культура доверия. Культура, где обмен — не угроза, а условие роста.

Умукусум убеждена: в творчестве нет копий. Есть руки, темперамент, жест. И то движение, которое невозможно повторить.

Она мечтает о пространстве, в котором люди пробуют, экспериментируют, подглядывают, учатся друг у друга — и всё равно делают своё. О локальном сообществе, которое растёт вместе.

Сегодня Ума смотрит за пределы керамики. Глина остаётся её языком, но она хочет, чтобы этот язык стал шире — многослойнее, материальнее. Для этого нужны новые инструменты, печи, оборудование — и она честно признаёт: путь начинается с неё.

Она хочет дать себе ресурсы, чтобы потом отдавать их другим. Чтобы у ребят была возможность выбирать направление, не ограничиваясь рамками “мольберта с карандашом”.